У Ру горькая улыбка современного подростка, знающего про то и сё, вытравливающего насмешкой любые пробы навязаться ему в друзья. Вся его жизнь – нырок и взлет на ледяных горках. Подсматривать его бешеные сны не рисковал даже Гётц, а спал Ривера редко, больше по-черному бдил над тем, чтобы их компашку не арестовали и не отправили на эшафот, не разъяли их энтузиазм на части и не растерли их мотивы в порошок, не превратили в худое досье на столе у провинциального полицая.
«Почему же вы, твари, не хотите как все?»  - немой вопрос повисал в воздухе, но вздорного ответа за ним не следовало. Молчание. Ривера, давно слетевший с катушек, плавно катящих его по пути послушных детей приличных родителей, отправил в чат в два часа ночи фотографию окровавленной классной комнаты. Гёрц отреагировал незамедлительно: как верующий в исключительность каждого человека на Земле, он не хотел, чтобы школа взяла и протянула ноги от рук незадачливого маньяка:
- Два часа ночи, отставить все задуманное на утро. А то аритмия за сердце цапнет, придется вызывать лекарей. Ты же не хочешь лекарей?
Гётц не видит Ру, но про себя знает – тот вспотел. Дыханием губы сжег, они потрескались и кровушкой заплакали. На сладкий десерт тебе преподнесла жизнь то, что отшатнулась от тебя, прокаженного, что вышвырнула тебя наружу, что выбросил твой размежеванный пыл в ночь – отныне, Ривера, ты отрезанный ломоть, пропала ко всем чертям твоя зачаточность наполеоновских замашек. Он не доверял больше ни уколам ощущений, ни всеохватам глаз – он скулил во сне на постели, словно собака, обманутая на кусок хлеба. Он не уставал от такой жизни, честно говоря, как не может вечное устать от бессмертия. Он не мог больше жить ничего не туша, ни зажигая, ни совершая. Душа, запертая в камере безумного тела, которое было лишено своих способностей –руки злились на собственную слабость, кровь сползла с лица ядовитой змеей, когда он столкнулся с хулиганами в школе, перегораживающими ему проход в коридоре, а те натянули ему кофту на голову, дезориентировав и избив – словно веревкой проволокли его по камням, по кафельному полку, по почкам, украсив россыпью синяков.
- Ты не понимаешь, Блау. Я тут…. Распластался зверем по кровати, упал ничком в скудное тело своей подушки, и тут же заметил, что у меня в руках потрескивают искры. Электричество. Ток. Я должен им отомстить, ты меня понимаешь?
Он понимал. Гётц никогда не был пушистым и белым, он всегда был облезлой окраской какой-нибудь больничной стены. Неудачник, каждый раз впадающий в истерики и фейерверки – печальной улыбкой на его лице озарялись все странности их наукограда. Не помешало бы завести другие мысли, о чём-то более хорошем, подняться с земли и выгадать себе новые шансы, но почему-то он не мог – может потому что солнце над ним съели тучи с закусками теней.
Блау стряхивает со спины свет сиротской луны, которую, одинокую, так и тянет к нему. Она была готова остаться с ним навсегда. Он не хотел. За стеной часы говорили – три часа ночи. Эта ночь, как первый позывной его бессонного бдения, крепенький якорёк, вцепившийся до крови в слабеющую память Блау. Лишь бы держал и дальше.
- Я знал, что ты меня не поймешь. Унылая кровь, выбеленная душа. Как тебя ещё в школе называют? Медовый пряник!
Ядовитый Ру в своём репертуаре, язык прижат резцами. Блау наспех одевается, выскакивает на улицу, словно торопясь из детства на выход.
Он боится опоздать. Он боится, что когда он придёт на место встречи – оттянуть кровавое происшествие на себя он уже не успеет.  Стрелка часов на его руке вязнет, будто в каше – наступает новый день, новое утро. А может у него не хватит сил справится с Ру, и тогда в пустые ладони Блау упадет его же башка.
Круглое лицо Гёрца начинало походить на морду гончей, когда он, принюхиваясь к воздуху, подходил к воротам школы. Он читал мысли, проносящиеся в головах бумажных одноклассников, и почти безошибочно знал - беда грянет с минуты на минуту. И ему, сгоревшей хлопушке, придётся в этом случае что-то предпринимать.